Кляса

 

Вася Тереха недавно умер, так и не выцарапался из своего туберкулеза. Видел его Пашок возле пивной последний раз, худой, истощенный, с тоской в глазах, но спокойный. Как-то Пашке подумалось, что если бы всех покойников из его окружения выставить в очередь к ореховскому пивномвощенныйя крану, то была бы вереница аж на улицу, к овощному, а то и дальше, к сапожной будке, за гастроном, где Ром принимает бутылки.

Еще той осенью умер Жмиль. Колю-космонавта зарезали в "Беде". Ларочкин, Ювелир говорил, лежит парализованный. Вышел из тюрьмы, ну и, наверное, сразу же на ДД. Докололся. Абрек, эфедринник, которого еще недавно Павел видел нормальным, даже выпили с ним под 14-а, сейчас прыгает на костылях, а вместо ноги — подкаченная пустая калоша. "Мусора ногу выбили, — невозмутимо говорит Абрек. — В больничке сделали флюорографию и гуляй-Вася. А как нога почернела, говорят, все — манда-ляля, отрезать нужно ногу нах... Инвалидность щас оформляю." Врет, конечно. Кололся в пах, потому что на руках вены поисчезали, вот и дошло до абсцесса. Какие там мусора... Но ноги нет. Абрек прыгает на костылях, а какая-то его четверть уже гниет в земле.

Непрочная категория людей, думает Пашок, недолговечная. Чужая жизнь весит здесь мало, и к собственной относятся беспробудно безразлично. Пропащая сила, с которой время, хоть и быстротечное время, но липкое и тягучее, не останавливается совсем, не загустевает топкой массой среди вялых микрорайонских пейзажей, — так Павлу пока что кажется. "Из забывших меня можно составить огород" — прочитает он позже, когда тех, кто забыл его и кого не часто будет вспоминать он, вправду будет хватать на мнимый город, до горизонта.

Родители на него обижаются и переживают за него, а зря. Тех людей, с которыми он выпивает и имеет какие-то дела, тяжело назвать позитивными, это да. Если смотреть поверхностно, то финал проступает закономерный и нехитрый — алкоголизм, тюрьма и подобные мрачности. Но это, если поверхностно, как преимущественно и смотрят. Только Пашок здесь при чем? Кто вообще знает, что на душе у короткостриженного долговязого персонажа в бежевой, с белой полоской футболке и вельветовых джинсах, уже протершихся на коленях? А там много чего, руб за сто. То есть, будьте уверенны.

В частности, и фраза Славика Молочка, Магадана, с которым Пашок работал еще в моторовськой "литейке". "Не нужно попадать в места, где унижают твое достоинство — в армию, в тюрьму, ну и так далее", — говорил Магадан, преломив войлочный литейщицкий шлем на вспотевший лоб Он для Пашки был, наверное, лучшим пацаном в цеху, Магадан, незлобивый черкасщанин, чью семью далекими северами, откуда и Славикова кличка, и по каменным гайдацким мышцам которого всегда с восхищением скользил глазом Пашок. На гарнизонной гауптвахте Пашке Славиковы слова вспомнились. Ничего там особенного не было, ни на "губе", ни в Магадановом напутствии. Просто как-то Пашок засмотрелся на забор с кривыми нитями колючей проволоки по небу и его струснуло ясное и простое ощущение невозможности той, другой жизни, отгороженной от нее каменными темными стенами. "Нельзя! Запрещено!" — сухие, как щелканье затворов, фразы. И твердые, как забор. Всем можно, целому миру людей, человечеству, которое кипит и возится за теми стенами, а ему, Павлу — нет. Ни за что! Ни под каким соусом. Если же он попытается самовольно приобщиться к свободной жизни, против него заскрежечут невидимые шестерни всей системы, медленно, понемногу, но неотвратимо — сержант Звонов, крепенький уралец, сбросит АКМ с плеча, что-то визгнет в трубку начальник караула, по проводам полетят приказы начальника "губы" о розыске, и дальше, и дальше... Истолкут на порох, кто бы ты не был, и каким бы ты не был. Тюрьма не для него, твердо почувствовал тогда Пашок. Теперь тем более. Зачем же тогда он прозябал все эти годы, набираясь злобы по ноздри? Злоба ему еще пригодится. Он шел во Львове в человеческом потоке, тогда это было впервые, и чувствовал что-то такое, чего не чувствовал до того никогда. Потом повторилось в Капуловке, между тысячами желто-синих и красно-черных флагов. Хоть и в тюрьме с ним ничего не случилось бы, Пашок почему-то тоже убежден.

Пустота двора оживляется двумя фигурками, которые приближаются к группе. Бек и Перинский. Точно, Бек. Они сейчас не пьют, завязали. Бек временно переквалифицировался с алкоголя на "макуху" и Егор за глаза перекривляет Бековские неофитские разговоры: "Вчера как дунул — уле-е-ет..." И скептически комментирует Егор: "Шо ты там мог дунуть, мальчик? Разве под дым попасть."

У Магомета любовница на втором Шевченковском живет, его машина часто стояла у нее во дворе

— Магомета убили, слышали? Уже даже по "Алексу" передавали... — Бек выглядит серьезной. — Вчера, на Осипках...

Братва оживает. Человек по имени Магомет — известный человек. В последнее время он был общепризнанным криминальным лидером в городе, поперетерли о нем Пашок и с Юрой, и с Егором. Да разве только они. О Магомете, кроме мусоов, знают, кажется, самые домашние работяги в любой пивной, ученики начальных классов знают. Недавно бывшая комсомольская газета печатала интервью с Магометом из следственного изолятора, что-то он там умничал о природе организованной преступности и ее отличии от классической мафии. Теперь это можно. Раньше считалось, что в Советском Союзе мафии нет. Ее оплот — Сицилия, золотистый чебурек, оброненный в виноградные воды, вотчина всех этих "корраджозо". Это Пашок знает еще с начальных классов. Даже держит в памяти названия подвидов преступной формации — в Неаполе, скажем, клан называется "каморра", а в расплывчатой Калабрии орудует не менее туманная "ндрангетта".

На Анголенко, на толчке — что-то среднее реальной, пусть и доморощенной "коза ностры", из микрорайонських там задействован Рудик, у них самая серьезная рекетирская бригада в городе. Павел часто встречает Рудика, когда утром идет на работу — возле комиссионного магазина Рудик ловит "тачку": на базар, на свою "работу" и на ДД за ширкой он ездит только на машинах, небрежно откинувшись на сидении и поблескивая золотой фиксой. Рудик — Казаков "подельник", Казак говорил, что он прокалывает до 18 кубов ширки за сутки.

В отличие от Казака, Пашок Рудика сторонится и недолюбливает. Нравится Пашке только кличка "сожительницы" Рудика — Марихуана.

Ленка Марихуана. Как из неореалистического кинофильма.

О смерти Магомета Павел уже слышал. Его застрелили ночью, у подъезда.

Теперь из лавочников базарных будут собирать деньги на похороны. Придут и к Хомяковому соседу из "Янтаря", с него регулярно берет рекет подати, потому что магазин какой-то кооперативный, а у Хомяка государственный, и Сергей удовлетворено потирает руки, когда сосед, поплакавшись в жилет об очередном наезде, выходит из Хомякового магазинчика.

"Странная у нас какая-то мафия" — задумывается часто Пашка. Неужели и на Западе всех тех "крестных" знает вся уличная шпана и каждый продавец макарон? Здешние "капо ди тутти..." действительно ли доступны для народа, который, кажется, знает в лицо не только их, но и любовниц и детей от второго брака. Даже белый раздолбанный "мерс" микрорайонских Пехоты с Артюхом, провожается почтительным шепотком. У Магомета, кстати, любовница на втором Шевченковском живет, его машина часто стояла у нее во дворе.

Пашке больше нравится аскетичность прошлых блатных, о которых только слышал из рассказов и сам допредставлял. Те времена кажутся Пашке уютными, а уркаганы — душевными. Угольно-черными мохнатыми ночами, когда только рельсы поблескивают против месяца, душевные дядьки ходили на какие-то таинственные дела, на малины и хазы, в перерывах между делами поскрипывали сапогами-"гармошками" на "бану", на вокзале, как сейчас никто не говорит, или где-то в парке, пыхтели папиросами, прикушенными железной фиксой, вспоминая черно-белую Сибиряку — "а завтра утрам "Красть" пакинем мы, уйдем этапам на Варкуту", — и даже финки их, если до этого и доходило, втыкались в кого-то без боли и смертей, легко, как у манекенов.

×