Голубь

Я стоял на линейке, а в голову нереально жгло оголтелое восточное солнце. Было такое впечатление, что оно какого-то черта направило все свои лучи и все свое тепло именно сюда, на площадку моей школы, а остальная планета сейчас находится на внеплановой профилактике, то есть в полной темноте. Не в силах больше терпеть, я развернул школьный альбом и положил его себе на голову, как крышу. В тот же миг ко мне повернулся мой классрук — учитель труда, Кузьмич — и спросил:

— Ты че это?

— Че это? — переспросил я.

— Ну это... — и он построил у себя над головой двумя ладонями подобие моего школьного альбома.

— Чик-чирик — я в домике... — объяснил я.

В момент Кузьмич бесцеремонно конфисковал мою крышу, и солнце начало доставать меня с новой силой.

— Кузьмич, — сказал я, — вы сорвали мне крышу...

— Ниче, — поспешил успокоить меня он, — кончицца линейка, я поставлю ее на место... И для надежности прибью парой шиферных гвоздиков...

Кузьмич захохотал громко и совсем не в тему. Потому что наша длинная и растрепанная директриса как раз вызывала к микрофону какого-то депутата и активно показывала за его спиной, что мы, то есть ученики, должны аплодировать. Всем нам, конечно, депутат был до зада. Поэтому аплодировала только директриса, аплодировала беззвучно, будто в старом телевизоре, у которого проблемы с регулятором звука. А когда звук вдруг появился, то это был придурковатый звук — ржала Кузьмич. Директриса мгновенно прекратила аплодировать и испепелила Кузьмича убийственным взглядом. Тот осекся, выпустил из рук мою крышу, то есть школьный альбом, а потом быстро нагнулся за ним... Так быстро, что очко его подстреленных клетчатых штанов угрожающе скрипнуло... Стоя раком, Козьма обреченно заглянула себе между ноги, потом подобрал мой альбом и, прикрывая им свою неуклюжую учительскую жопу, прытко нырнул между моими однокашниками и вприпрыжку побежал к школе.

Депутат между тем настойчиво постучал в микрофон согнутым пальцем, словно перед ним был не микрофон, а дверь в какое-то невидимое помещение, чьи невидимые жители наотрез отказывались пускать внутрь такого недоумка, как он. "Дарагие выпускники, — дико напрягаясь, прочитал он со сложенной вчетверо бумажки, — в етат памятный день от вас навсегда убигает децтва и вас начинает приследавать взрослая жисть."

Аллах — мудак, если у него такие сыновья

Сам не понимая почему, я "забил" на остальные речи и начал повторять про себя эту черную, длинную и неповоротливую, как танкер с нефтью, фразу. А депутат, судя по его жестам, уже перешел на экспромт и начал желать нам всякую херню, которая мне лично была совсем не нужна.

Когда же депутат наконец заткнулся, директриса и себе зачем-то постучала в невидимую дверь микрофона. Но ее, ясное дело, тоже никуда не пустили. Есть такая категория людей, которых никогда, ни при каких обстоятельствах, как бы они того не хотели, никуда не выпустят и никогда никуда не впустят. Это, по-видимому, стремно, жить в резервации, ни о чем таком даже не догадываясь.

Так вот, она напомнила имя этого мудаковатого типа и то, что год назад он что-то там подарил нашей школе. Что именно — я не расслышал. Потому директриса вытащила откуда-то клетку и начала доставать из нее перепуганного белого голубя. Голубь ради вида хотел было пару раз ее клюнуть, но потом опомнился, вероятно, побаиваясь подцепить какую-нибудь заразу. Короче, он стих и расслабился. Директриса вытащила его наружу и ткнула депутату в руки. Тот растерянно крутил его в руках, не понимая, что с ним делать, с этим голубем. Даже в какой-то момент мне показалось, что он просто собирается сунуть его в карман брюк.

Голубю, похоже, тоже показалось что-то в этом же роде, может, даже что-нибудь более страшное и более сногсшибательное. Поэтому он собрался с силами и уже радикально выразил свой голубиный протест против этой классовой несправедливости. Проще говоря, он сыранул депутату прямо на костюм. От неожиданности и обиды депутат так сильно сжал бедную птицу, что та растопырила крылья и разинула клюв, отдаленно напоминая фашистского орла-альбиноса с церебральным параличом.

Директриса ни хрена этого не заметила и начала подсказывать депу жестами, как нужно бросать голубя. Действо опять начало напоминать старый телевизор с поломанным звуком. В конце концов, деп все-таки бросил голубя, правда совсем не так, как показывала директриса, а прямо перед собой, на асфальт. Потом достал из кармана бумажку, с которой только что читал пожелание выпускникам, и начал отчищать нею дерьмо.

Линейка захихикала — судя по выражению директрисы, снова не в тему. Голубь шлепнулся на асфальт, как подбитый пилот, прополз полметра, несколько раз взмахнул крыльями, с трудом взлетел и сел на подоконник кабинета географии.

Охранники депутата, торчавшие немного в стороне, как-то сразу нервно заерзали, и мне стало казаться, что они прямо сейчас вынут свои пушки и начнут грандиозную пальбу, пытаясь отомстить голубю за такой вот конкретный наезд... Тогда бы они наверно положили всех ботанов нашей школы, потому что те всегда стояли в первом ряду, сияя под лучами нашего восточного солнца своими начитанными хлебалами и толстыми стеклами очков.

И хоть это был явно говняный день, но погибнуть от случайной пули, предназначенной помятой напуганной птице, которая вообще-то символизировала пасифик, в мои планы не входило. Поэтому, я растолкал одноклассников и пошел себе домой, опасаясь, правда, встретить где-нибудь Кузьмича с его шиферными гвоздями и моим школьным альбомом. Но того нигде не было. Как знать, может, он не выдержал и сделал себе харакири, фигурно вырезав лобзиком изношенную печенку.

Я решил пойти кратчайшим путем, мимо арабских общаг. Небо над ними было какое-то искусственное, как в туристическом справочнике, непонятного цвета и совсем неглубокое. Казалось, стоит лишь напрячь зрение — и ты увидишь его заиленное дно. Одним словом, если бы из общаги сейчас вышли все-все арабы и попробовали меня в нем утопить, у них бы точно ничего не получилось.

Арабы и в самом деле вышли. Не знаю, собирались ли они меня топить, но их были пятеро. Я независимо выписывал мимо них. На моем подстреленном польском пиджаке двадцатилетней давности, который я одолжил у своего старика, моталась красная лента с надписью "Выпускник-2000". Я начал было думать, что выгляжу с ней по-дурацки, и уже хотел ее снять, как один из арабов сказал мне на ломаном русском:

— О, ми видел тиба вчира в тильевизаре, ти пабидитильниц конкурса "Мисс Юкрейн 2000".

Сначала я даже ничего сказать не мог, просто стоял и смотрел на них. А они тоже стояли и перлись с меня.

— Аллах — мудак, — наконец сболтнул я, сам не знаю зачем, — если у него такие сыновья...

В глазах "сыновей Аллаха" вспыхнули недобрые огоньки — так, будто где-то там, глубоко в их башках, кто-то чиркнул зажигалкой, пытаясь прикурить сигарету на безумном сквозняке. А потом все пятеро полетели на меня. Я развернулся, сорвал с себя красную ленту и включил максимальную скорость. Бежать было неудобно, потому что подстреленный пиджак, застегнутый на несколько пуговиц, сковывал движения. Его тоже пришлось сорвать из себя и выкинуть. И хоть мой старик после свадьбы ни разу так его и не надевал, я был более чем уверен, что мне сильно за него влетит. Я бежал, и время от времени оглядывался. Арабы понемногу меня догоняли... И тогда раз и навсегда решил, что нужно смотреть только вперед... Бежал и повторял: "...в етат памятный день от вас навсегда убигает децтва и вас начинает приследавать взрослая жисть..." И что-то в этом было. Правда, тогда я еще не совсем понимал, что именно...

×