В московском Литературном институте руководителем моего семинара был Анатолий Жигулин — хороший поэт и прекрасный человек. Уже при первой встрече он ошарашил студентов, сообщив, что просидел восемь лет в ГУЛАГе. Он не хвастался этим, но и не скрывал — хотя говорить о таких вещах во время "зрелого" Брежнева было не принято. Он просто вспоминал этот свой опыт в череде других биографических данных — как будто это было одно из многих мест его работы или учебы.
Анатолий Жигулин попал в сталинский концлагерь 18-летним сразу после войны, потому что создал в Воронеже с ровесниками какую-то альтернативную ("настоящую!", "ленинскую!" — как им казалось) комсомольскую организацию. У него есть несколько блестящих стихотворений о лагерном быте. В одном из них рассказывается, как они с пленным японцем пилят дрова и им ужасно хочется закурить. И они просят папиросу у часового, который похаживает неподалеку за колючей проволокой. А часовой неожиданно не посылает их матом, не таращится насмешливой улыбкой и даже не отворачивается, будто ничего не слышал. Он бросает пачку папирос на нейтральную полосу между проводов.
И зэ к Жигулин медленно приближается к колючему проводу. Он не смотрит на папиросы, только на солдата, — просто в глаза. Он пытается понять, часовой поделился действительно чистосердечно с ним папиросами, или только бросил их как приманку. Чтобы застрелить зэ ка возле колючего провода, будто при попытке побега, и получить за это от начальства вознаграждение — двухнедельный отпуск.
Я пытаюсь смотреть ему в глаза: застрелит в подъезде, как Политковскую, или не застрелит?
И в конце концов, уже возле самого ограждения, Жигулин все-таки решает: "Нет, пожалуй, что не убьет". И протягивает руку сквозь провод.
В тот раз для него все действительно закончилось счастливо. Но случались и другие, менее фортунные случаи, о которых Анатолий Владимирович вспоминал сухо, как и обо всем остальном. "Когда в тебя попадает пуля, — объяснял он, — это прежде всего ужасно больно. Это как будто в тебя что было мочи всадили лом".
Я вспоминаю сейчас своего покойного учителя все чаще. В частности, когда вижу на телеэкране, как московский ОМОН бьет палками антипути нских демонстрантов. И как главный начальник тамошнего образцово-показательного не фте газово-кагэ бэ шного лагеря объясняет журналистам преимущества российской "суверенной" демократии, которую лицемерный Запад пытается дискредитировать, и потому вмешивается в газпромо вско-э фэ сбэ шные дела.
Каждый раз, когда этот добросерд со змеиным взглядом предлагает нам, украинцам, пачку своих папирос — то ли в виде какого-то очередного ЕЭПа, то ли в упаковке дешевого газа, или в предложении защитить нас от проклятущего НАТО, — я, по совету Жигулина, пытаюсь смотреть ему в глаза: застрелит в подъезде, как Политковскую, или не застрелит? Отравит полоние м или не отравит? Взорвет с сотней других жителей в жилом доме или не взорвет? И чем дольше смотрю, тем отчетливее понимаю: он все-таки зарабатывает себе на отпуск, этот главный конвоир всей Руси — Большой и Малой, Белой и Красной, кры мско- и волжско-татарской, приднестровской и чеченской, абхазской и осетинской, и прочая, и прочая, и прочая.
6 
35413
Комментарии