История нашего финского товарища не была очень поучительной, если иметь в виду технические детали. Но мы всегда слушали ее, затаив дыхание, словно черпая из его отчаянного шага силы для жизни. [.] Каринен говорил медленно, на текучем русском с едва уловимым налетом иностранщины, бойко жестикулируя. Его маленькие запухшие глазки, казалось, все еще высматривают направление одинокого упражнения через засыпанную снегом архангельскую пущу.
Он решил убежать, когда русско-финская война превратилась из короткой вооруженной прогулки в длительную позиционную войну. Не мог толком объяснить, что его побудило: какой-то остаточный патриотический рефлекс или надежда на то, что военные действия нарушили с российской стороны бдительную охрану границы. Ведь он знал пограничную местность с тех пор, как перебрался на свою новую родину — лишь бы он только сумел перейти днем лесами, ночуя вблизи сел, которые встретятся ему на пути, несколько сотен километров между Белым озером и южным берегом Онежского озера, чтобы дойти до северного края Ладоги, который почти прямо ведет к финской границе.
В лесной бригаде, где он тогда работал, о его намерении знало только четыре заключенных. Он отправился в дорогу во время обеденного перерыва, не замеченный никем, кроме ближайших товарищей. Если конвоир заметит его отсутствие лишь на вечерней проверке, когда бригада будет возвращаться в зону, он выиграет около пяти часов, за которые успеет оторваться от места работы минимум на пять километров, а от лагеря — на одиннадцать. [.]
Первые несколько часов он шел быстро, не останавливаясь даже для утоления жажды. Только сгребал с пней снег и увлажнял им сухие губы. Под вечер услышал далекий, глухой отзвук нескольких выстрелов. Он догадался, что это стреляет конвоир, но ему показалось маловероятным, чтобы выстрел услышали в лагере. Поэтому у него была впереди целая ночь, потому что отправиться ему вдогонку перед рассветом не могли.
С наступлением темноты он потерял ощущение направления. Потому нашел себе место в большом волчьем овраге, выкопал в снегу яму размером с человека, густо накрыл ее сверху ветвями и, скрючившись, просидел там всю ночь. На самом дне своей ямы, между раскоряченными ногами, он разжег маленький огонь, поддерживая его жар — то дуя в него изо всех сил своих легких, то заслоняя его сверху скрюченными руками. Он находился между сном и явью. Зима того года была холодная и морозная. Он втягивал воздух в легкие маленькими порциями, а толстый слой снега по бокам, крыша из ветвей, ленивое пламя очага, двойная одежда и собственное дыхание обеспечивали ему необходимое для жизни тепло.
И хотя он был на свободе впервые за пять лет, не чувствовал ее вкус — притаившийся, напряженный, он внимательно вслушался в таинственное веяние леса. Ему казалось, что это сон, когда осторожным движением он отрывал примершую к снегу спину, и западая в короткую лихорадочную дремоту, просыпался от собственного крика, словно переворачивался с боку на бок на твердых нарах. В определенный момент — уже перед рассветом — ему вдруг показалось, что он слышит собачий лай и какие-то голоса. Всем телом он приготовился к прыжку, но все утихло. Вокруг была ночь — непроницаемая, густая, ледяная и враждебная — ночь без границ и спасения. Он почувствовал себя ужасно одиноким и какое-то мгновение думал о возвращении.
На рассвете он выполз из своего тайника, умыл лицо снегом, выждал, пока небо просветлеет настолько, чтобы можно было обнаружить восход солнца, и двинулся в противоположном направлении. Он брел медленно, болели кости, тело разогревалось тяжело, он чувствовал попеременно горячку и голод. Только около полудня он вынул из мешочка сухарик, полил его маслом и отрезал перочинным ножиком кусочек сала — это была дневная порция, которую он определил перед побегом, рассчитав весь запас на тридцать дней. День был пригожий, солнце, хоть и бледно-розовое от мороза, будило природу к жизни. Теперь он шел бодро, дыша полной грудью. [.] Длинной палкой он прокладывал перед собой путь, чтобы избежать ям и впадин. Ежечасно он останавливался, внимательно прислушиваясь, но погони не было слышно. Похоже, гончие псы сбились с дороги. Легко ступая, валенки не оставляли в сыпучем и сухом снегу ни одного следа.
Из лагеря невозможно убежать, друзья. Свобода — не для нас
В этот вечер в его сердце поселилась надежда, и он опять выкопал тайник в засыпанной снегом яме, и разжег в ней больший огонь, чем вчера. В первый раз он возле в полночь запал в нервный сон и проснулся лишь на рассвете. Его план предусматривал приближение к человеческому поселению только через неделю, на расстоянии минимум сотни километров от лагеря. На четвертый вечер, как всегда, копая свой тайник и забрасывая его ветвями, он вдруг заметил на горизонте зарево, а затем молниеносный луч рефлектора. Он оцепенел от страха: это значило, что где-то неподалеку есть лагерь. Той ночью он вообще не разжигал огонь и чуть не замерз, сидя в снегу в бушлате, натянутом на голову, запихнув руки в рукава и опершись ногами о подложенные ветви.
Утром он поднялся последним волевым усилием со своего снежного кресла, еле расправил кости и принялся медленно растирать снегом отмороженные конечности. Он отправился в дорогу немного позже, радуясь тому, что проходит один из последних "лагпунктов", — может, Няндому? — на расстоянии нескольких десятков километров от Ерцева. Однако не мог избавиться от тревоги и, несмотря на привычное солнечное направление пути, поковылял в противоположную сторону от места, где вчера вечером он увидел свет рефлектора, на северо- запад. Он шел каждый раз медленнее, спотыкаясь и падая, с усилием проглотил свою дневную порцию, прикладывал к разгоряченному лбу компрессы. Он был близок к тому, чтобы сломаться, и хоть этого точно не помнил, ему казалось, что из его глаз льются слезы, несмотря на то, что он не плакал. Вокруг царила тишина, каждый шаг был тяжел и оборачивался бесконечным эхом. Вдруг он так испугался своего одиночества, что начал сам с собой разговаривать на финском, — впервые за шесть лет. Но ему быстро не хватило для этого монолога темы и слов, потому он повторял только слова еще более древние и еще дольше не употребляемые — слова изученной в детстве молитвы.
Удостоверившись, что вечером не видно на горизонте зарева, он опять разжег больший огонь и проспал целую ночь, просыпаясь, когда пламя пригасало. Он проснулся, чувствуя странное раздвоение: он был и не был собой. Помнил, что убежал, и ему казалось, что идет на работу, он чувствовал горячку и полное закоченение всего тела. Он знал, что должен делать, и, в то же время, шел, будто человек погруженный в лунатический сон. Правда была одна: в тот день он совсем забыл о направлении — просто шел вперед. После полудня он умостился под деревом и провалился в сон.
Проснулся ночью, пронизанный безграничным страхом: он громко крикнул и ему показалось, что слышит ответ. Он сорвался со своего места и побежал, но через несколько шагов упал лицом в снег и пролежал так некоторое время. Потом медленно поднялся и попытался упорядочить мысли — и только одна упрямо возвращалась: он любой ценой должен разжечь огонь. Это была шестая ночь его побега. Возле огня он немного оттаял и решил, что на рассвете должен найти какое-то человеческое жилье, чтобы отдохнуть и перележать болезнь. Утром он съел сухарик с кусочком сала и опять двинулся в дорогу, совсем не обращая внимания на направление. Далеко за полдень далеко за лесом он увидел несколько столбов дыма. Он шел все быстрее, но только под вечер на краю опушки засветилось несколько огней. Не снимая тюремной одежды, он зашел в первый попавшийся дом. И тут, на лаве возле печи, потерял сознание.
Село, в которое пришел Каринен после семидневного блуждания, лежало на расстоянии пятнадцати километров от ерцевского лагеря. Крестьяне отвезли его в Ерцев, а оттуда охранники забрали его в изолятор, где его, бывшего без сознания, побили так, что три месяца он боролся со смертью, а затем еще два месяца лежал в больнице. Говорили, что Самсонов вообще не высылал никого вдогонку, зная, что Каринен или погибнет в лесу, или вернется в лагерь. И он действительно вернулся.
— Из лагеря невозможно убежать, друзья, — всегда заканчивал свою историю Каринен, — свобода — не для нас. Мы прикованы к лагерю на всю жизнь, хоть и не носим цепей. Мы можем пытаться, блуждать, но в конце концов возвращаемся. Вот такая судьба. Проклятая судьба.
Перевод с польского Андрея Бондаря
2 
35413
Комментарии